[Пyмяyx**]

Гаремы - это плохо, прежде всего, для мужчин.
Если у 1 мужчины 10 жён, значит, грубо говоря, 9 мужчин обделены.
А вообще...
Сейчас приведу сказку, написанную Мухой в сметане, она же Муха, она же Сметана, она же Пчела, она же Оса.
Прототип падишаха - ваш покорный слуга. Прототип 71-й - она (она у меня, действительно, была 71 женщина). Остальные действующие лица также имеют прототипов.

СЕМЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ
Притча


Жил да был падишах. И был у него гарем. И было в том гареме семьдесят жен. Падишах был добр и щедр, и жила каждая из его жен в отдельном шатре, отделанном драгоценными тканями и мехами. И был их повелитель мудр, и потому не было в его гареме евнухов, а прислуживали его женам молодые красавцы. И не было у него отказа женам ни в одном их желании, и требовал строго он от них лишь одного: должны были они жить в мире и согласии между собой, любить друг друга подобно сестрам и более того.


И любил падишах обходить шатры своих жен, заходя то в один, то в другой. И нужно вам сказать, что велено было женам вывешивать перед входом один из четырех платков, которые он дарил каждой после первой ночи. Зеленый платок звал: “Приди в мои объятия, мой повелитель, я одна и жду тебя.” Желтый платок говорил: “Я не одна, мой повелитель, и мы рады разделить с тобой любовные утехи.” Красный же предупреждал: “Не заходи, мой повелитель, ибо я не одна и на сей счастливый час нам больше никто не нужен.” Ну, а черный был знаком того, что жена нездорова и потому ему несколько дней незачем заходить в шатер.


Шатров было так много, что хоть и стояли они вокруг дворца, до некоторых идти было довольно далеко, и поэтому женам, жившим в них, подолгу приходилось довольствоваться ласками прислужников и подруг. Эти жены скучали по искусным и неутомимым ласкам падишаха, но, дабы не навлечь на себя его гнев, зависть свою к более удачливым подругам старательно скрывали, и речи их были медоточивы при встречах. Впрочем, эти уловки никого, кроме самого мужа, не обманывали.


И вот однажды утром видят домочадцы – строят слуги еще один шатер, да не в дальнем конце сада, а прямо возле входа во дворец! “Значит, появилась среди нас семьдесят первая. И сразу ей отведен ближний шатер!” - подумали жены. Так оно и было. Вечером слегка смущенная и еще не пришедшая в себя после бурных ласк Семьдесят Первая была представлена семье. Приняли ее радушно, как и предписывали правила.


День за днем, ночь за ночью у входа в шатер висел зеленый платок, и откликался падишах на его зов каждый раз, когда проходил мимо. А проходил мимо он очень часто, ведь – помните? – ее шатер стоял так близко к его покоям.


И конечно же, невзлюбили ее многие из жен. Но нужно же было такому случиться – не умела Семьдесят Первая улыбаться в ответ на засахаренные шпильки и все тут! И не только не умела, но и не хотела. И не только не улыбалась, но и говорила падишаху о том, что происходит в ее душе, когда она слышит речи некоторых жен. И гневался повелитель. И говорил ей о том, сколь предвзято она относится к людям, сколь недобра она, сколь недоверчива и неспособна ценить добро, к ней обращенное. И была она из жен единственной, вызвавшей его гнев. Но гнев его был скоротечным и испарялся без следа, как только касалась она его тела.


Жизнь в гареме шла своим чередом. Строились новые шатры, появлялись новые жены. И жены ссорились, и жены мирились. И становились некоторые подругами, а некоторые холодными врагами. Но падишаху о том было неведомо, и счастлив он был видеть мир в своем доме и переходить от шатра к шатру.


И Семьдесят Первая поняла, что если не будет говорить о своих чувствах, то и гневаться ее господин не будет. И научилась молчать. Так и ласкала его молча, и большего от нее он и не ждал, и было ему хорошо. И бремя молчания все тяжелее ложилось на ее сердце.


И понадобилось как-то Семьдесят Первой в очередной раз вывесить у входа подобающий случаю черный платок. Прошла неделя, вторая, третья. И платок продолжал висеть. И знали прислужники и подруги, что ежелунное нездоровье закончилось, но на смену ему пришло глухое молчание. И встревожены были немногочисленные друзья ее. И только падишах, скользнув взглядом по платку у входа, спешил дальше, к другим шатрам, где ждали его платки зеленые и желтые и утехи сладостные с женами веселыми и добрыми.


И не выдержала ее верная подруга, Семьдесят Третья жена, и пошла она к повелителю. И рассказала ему о скорби Семьдесят Первой. И запел сидевший у ног падишаха зеленоглазый шут:

Дружите, жены, меж собой, хоть это вам и тошно!
Под падишаховой рукой лишь доброй быть возможно.
А коль захочет кто из вас печали всласть предаться,
То делай то вдали от нас и не мешай мепаться!

И засмеялся его песенке падишах, и со словами “хорошая ты” притянул Семьдесят Третью к себе на ложе, а шуту сказал: “Распорядись, пусть лекарь позаботится о бедняжке!” И шут встал, и снял шутовской колпак, и пошел прочь. И вполоборота в дверях бросил: “Дурак ты, величество.”


И остановился он перед шатром Семьдесят Первой. И постоял в задумчивости. И сорвал черный платок. И скомкал его в руке. И вошел в шатер.


И с тех пор у входа в шатер всегда висел красный платок, лишь изредка, на один вечер, милостиво сменяясь на желтый.